темно-бордовые и охряные одежды, другой — в иссиня-черные — походили на двух разных видом и оперением больших хищных птиц, сидевших так близко, что могли расслышать биение сердец друг друга.

Далай Лама что-то сказал по-тибетски звонким голосом. Доктор Намгьял ответил шепотом.

Через минуту-две он отпустил запястье Далай Ламы. Далай Лама протянул другую руку. На этот раз доктор исследовал пульс пальцами левой руки.

Когда доктор Намгьял закончил, к Далай Ламе приблизился учившийся на Западе доктор Цетен и положил ему на колени маленькую подушечку. Глава Тибета устроил на ней правую руку. Доктор Цетен с помощью стетоскопа измерил кровяное давление пациента. Далай Лама все время говорил с врачом: что-то рассказывал, что-то спрашивал. Было очевидно, что он активно и неформально участвует в процессе контроля и поддержания его здоровья.

Через десять минут врачи ушли так же тихо, как и появились.

Далай Лама вернулся на подушку для медитаций. Повернулся ко мне:

— Ну, еще несколько вопросов.

То есть он хотел продолжить интервьюировать меня. Я почувствовал, что это занятие доставляет ему удовольствие. Для разнообразия он решил сам задавать вопросы. Со своей стороны, поменявшись с ним ролями, я тоже получал удовольствие. В этом была новизна. Она давала возможность по-новому взаимодействовать с моим соавтором. Вынуждала меня облекать в слова то, о чем я раньше почти не задумывался.

— Вы китаец, родились в китайской семье, но воспитаны, думаю, обществом, ориентированным скорее за Запад, — сказал Далай Лама.

— Да, думаю, да, — ответил я. — Первые двадцать лет жизни я провел в Гонконге, он тогда оставался еще очень китайским. Моя мама не говорила по-английски. Ее представления, привычки были определенно китайскими. Но Гонконг был британской колонией, и я ходил в английскую школу. Так что, думаю, всего было поровну: и китайское воспитание, и западное влияние.

— Гм-гм, — хмыкнул Далай Лама. — Теперь вы больше контактируете с тибетцами...

Тибет относится к Азии. Буддизм — нечто обычное и для китайцев, и для тибетцев. Так что вы больше связаны с азиатской культурой.

Я немного растерялся. Я не понимал, к чему он клонит. Но попытался.

— Я покинул Гонконг двадцати лет от роду. С тех пор большую часть жизни я провел на Западе. Правда, четыре года я прожил в Непале, много раз был в Тибете. Годы, проведенные в Гималаях, оказали на меня огромное влияние. Но, возможно, благодаря знакомству с тибетским буддизмом, из-за своей тяги к Тибету, я, конечно, больше дорожу азиатской культурой.

— Мне вспомнился один случай, — сказал Далай Лама. — Конференция «Разум и жизнь». Японка. Она была наблюдателем. Под конец конференции она сказала мне: «Прежде я всегда ощущала, что хотя наши азиатские традиции богаче западных, мы не умеем проводить исследования. А поэтому чувствуем себя просто объектами исследования западных людей. Эти научно мыслящие люди всегда наблюдают за нами. А мы не можем сделать того же». После конференции «Разум и жизнь» у нее появилось ощущение, что мы, азиаты, с нашими азиатскими традициями тоже способны исследовать реальность, причем на равных. А у вас было когда-нибудь такое ощущение? Что наши традиции богаты, но слишком уж древние. И в нынешние времена не слишком применимы, не идут в ногу со временем. А вот западные — на очень, очень высоком уровне?

Большинство из тех, кто вырос в странах третьего мира, рано или поздно задаются этим вопросом. Запад такой передовой, тамошние жители такие богатые и умные. Мы, люди Востока, страдаем, сравнивая себя с ними.

— Ну, я рос в Гонконге пятидесятых-шестидесятых, — ответил я. — Китай тогда считался «Азиатским больным», а Гонконг — культурной пустыней. Под протекторатом британцев у меня развилось ощущение подчиненного положения китайской культуры — по крайней мере, той китайской культуры, какую мы знали в Гонконге. Мы отставали технологически, и разрыв стремительно углублялся. Это ощущение только окрепло, когда я стал студентом и проводил физические исследования в Чикагском институте Энрико Ферми. Я кое-как изучил атомную и квантовую теории и преисполнился благоговением.

— Но ведь благодаря вашим новым знаниям о Тибете, — продолжал задавать вопросы Далай Лама, сидя в позе лотоса и наклонившись слегка вперед, — вы стали лучше понимать тибетскую культуру и тибетский буддизм. А они являются выражением азиатской интеллектуальной традиции. Так вот, есть ли у вас четкое понимание: «я — азиат»? Какое-то национальное чувство? Мы — азиаты, мы — китайцы, мы — тибетцы. Что-то вроде большей уверенности в себе?

Далай Лама никогда никого не обращает в буддизм. Десятилетиями он твердит, что нам лучше всего придерживаться традиций, принятых в нашей культурной среде. Но сейчас, впервые с тех пор, как я знаком с ним, Далай Лама, казалось, напрашивался на комплименты. Как гордый отец, расхваливающий своего первенца. В редкий момент искренности он позволил прорваться своему глубоко укоренившемуся восхищению буддизмом. Оно и понятно. В конце концов, он следовал по этому пути уже шесть десятилетий. Как спортсмен-олимпиец, который благодаря невероятной дисциплине и изнурительным тренировкам может в конце концов занять законное место на пьедестале почета. Но я не досадовал на него за это крохотное проявление гордости, так же как не досадовал бы на лопающегося от гордости олимпийского чемпиона, завоевавшего медаль в тяжелой борьбе.

— Познакомившись с вами в 1972 году, — сказал я, — я заинтересовался буддизмом. Баловался дзэном, даосизмом и випассаной. За последние несколько лет благодаря вам узнал кое-что о тибетском буддизме. И вот что я думаю: эта двухтысячепятисотлетняя система взглядов великолепно подходит для сегодняшнего человечества — настоящее сокровище. Она предлагает осуществимый проект достижения эмоционального благополучия. А это, как теперь считают ученые, благотворно влияет на наше здоровье. Поэтому — да: я горд тем, что знаю хоть что-то о буддизме — о мудрой традиции, родившейся в Азии. Как сказал однажды знаменитый режиссер: «Буддизм есть везде. A Amazon.com утверждает, что существует 20 000 книг по буддизму».

В 11:30 вошел с нагруженным подносом Палджор, монах-слуга. Установил поднос на маленьком кофейном столике против Далай Ламы, который уже пересел в угловое кресло. На подносе стояло по крайней мере десять различных тарелок и пиал. Как и для большинства буддистских монахов, главная трапеза Далай Ламы — ланч.

Далай Лама проголодался. Он поднялся в 3:30, а завтракал почти шесть с половиной часов назад. Поэтому он нетерпеливо наклонился вперед и быстро снял крышки.