доверит. А ежели наберусь геройства, на лошадь как-нито влезу, то, вполне возможно, тут и свалюсь…

И все же я решил скорее расшибиться, чем стать в глазах Екимыча брехуном!

Я, как это делывали пастушата, цапнулся за шерстистую холку Косматки, подпрыгнул что есть сил и — чудесное чудо! — невысокую лошадь обседлал или, сказать точнее, обеими ногами обшарашил! Я неожиданно странно почувствовал под собой ее горячую спину, и тут бы Екимычу дать мне передышку, дать опомниться, да он сунул мне поводья, сказал: «Молодец», шлепнул Косматку ладонью:

— Пошла!

Косматка тронулась — у меня земля и небо поплыли в глазах. Лошадь прибавила ходу — я обронил поводья, вцепился в густую гриву.

Поспешая на луга к подружкам, Косматка припустила мелкою рысцой, спина ее заходила ходуном, и меня так затрясло, так заподкидывало, что я обхватил лошажью шею, припал лицом к встрепанной, жесткой, пропотелой гриве, в ужасе думаю: «Вот тебе и манеры кавалерийские! Вот тебе и полет отважный! Сейчас загремлю под копыта…»

Но тут, не слыша над собою никакого управления, никаких поводьев, Косматка понеслась еще вольнее, еще размашистей. С гулким топотом-тропотом она так и пошла настилаться над лентой светлой в ночи дороги, и — опять дивное диво! — я мешком на шею Косматки навалился, я зажмурился от страха, но при этакой быстрой скачке меня уже и не трясет, и не мотает, а лишь покачивает, будто в зыбочке. Я ведь тогда еще не знал о том, что чем быстрее, чем настильнее несется лошадь, тем ездоку на ней — ловчее.

И вот я стал помаленьку приходить в себя. Глаза открыл и вдруг чувствую, вдруг вижу: МЫ ЛЕТИМ ВЗАПРАВДУ! Летим — как птицы! Заместо крыльев над моими плечами широко плещет темная грива Косматки. Встречный ветер так и насвистывает, так, кажется, он и приподымает нас над всею землей, и быстрые копыта лошади словно бы совсем не касаются белой дороги, а над полем мчится вровень с нами ослепительная луна. Мчится, покачиваясь тоже: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

Я ловлю оброненные поводья, но Косматку ими не сдерживаю. Я только в лад ее полету-скóку нашептываю счастливо:

— Давай… Давай… Давай… Выноси меня туда, где луга, где свежесть ночной речки, где так приманчиво золотится пастуший костерок. Он теперь — и наш! Зря я думал, что путь к нему мне заказан надолго! А тут ведь и надо-то было всего-навсего, чтобы в меня вдруг поверил Екимыч, чтобы он сказал Косматке: «Пошла!» — и вот мы в полете, и вот я эту лошадку стану отныне величать еще и Крылаткою!

И Косматка-Крылатка отлично понимает мой радостный голос. Она, знай, летит-летит над гулкою дорогой, а бегучая в небесах луна все не может нас опередить. Да и где уж ей тягаться с нами! Мы — крылатые, а она — нет!

Художник О. Коровин