заявил ему, что им обоим следует больше двигаться, не то Джастин располнеет. После этого у них вошло в привычку после чая гулять в сторону бухты. Каменистая тропа, которая тянулась дальше за бухту, вела к Плоским Скалам, расположенным у кромки моря; они спускались туда вдвоем, мужчина помогал ребенку одолеть наиболее крутые участки. Спуск был трудным.

Громадные булыжники и куски гранита усеивали берег; добравшись до него, мужчина и ребенок лежали на солнце, наблюдая за бесконечным движением моря, облизывавшего своими волнами каменистую отмель. Иногда мужчина начинал говорить. Джастин любил слушать его. Мужчина рисовал словами красочные картины; внезапно мир становился богатым, волнующим, многоцветным, ярким. Иногда мужчина молчал, это разочаровывало мальчика, но ему все равно не было скучно — его завораживала сама личность спутника; в его присутствии даже прогулка к Плоским Скалам превращалась в приключение, полное предвкушения опасности. Похоже, мужчина тоже любил эти маленькие походы. Даже если в Бариане гостили люди, наступало время, когда мужчину охватывало желание уйти от них, и тогда его единственным спутником становился Джастин — близкий человек, с которым он мог делить часы уединения.

Джастин, гордый своим привилегированным положением, был готов следовать за мужчиной хоть на край света. И затем пришел тот уикэнд; он тайком выполз из безоблачного завтра, и вдруг мир потерял свои краски, наполнился болью, недоумением, горем...

Впоследствии Джастин вспоминал лишь свою бабушку; она была очень красива и элегантна в легком голубом костюме.

— Теперь, дорогой, ты поедешь жить ко мне — правда, это замечательно? Тебе будет намного лучше в Лондоне, чем в этом диком, забытом Богом уголке... Что? Разве твой папа не объяснил тебе это? Нет, разумеется, ты не можешь поехать с ним за границу! Он хочет, чтобы ты рос в Англии, получил хорошее образование, ему неудобно возить с собой повсюду девятилетнего мальчика. Ты, несомненно, должен это понять... Почему он не пишет? Мой милый, он никогда не пишет писем — уж я-то знаю это лучше, чем кто-либо другой! Думаю, он пришлет тебе что-нибудь к рождеству и ко дню рожденья. Если не забудет. Это, конечно, более вероятно.

Он всегда забывал мой день рожденья, когда учился в школе... И он действительно забыл. Это ужасно огорчило мальчика. Он все забыл, и Джастин больше не имел от него вестей.

Поезд с грохотом мчался по темному тоннелю; Джастин снова вернулся в настоящее, влажный воротничок холодил шею, горячие пальцы сжимали газету. Бессмысленно возвращаться в прошлое. Оно ушло, забылось; Джастин давно приучил себя не тратить время на бесплодную горечь. Он никогда больше не увидит своего отца, да у него и не было такого желания. Узы, связывавшие их, давно оборваны.

Поезд подъехал к станции «Гайд-парк», несколько пассажиров вышли на платформу, освободив пространство; Джастин развернул газету и начал рассеянно переворачивать страницы. Секунд через пять его взгляд остановился на фотографии.

«Джон Тауэре, канадский миллионер, владелец недвижимости...»

Джастин испытал потрясение — перед его глазами словно что-то ярко вспыхнуло. Выйдя из вагона у «Найтсбриджа», он почувствовал себя дурно, его словно только что вытошнило; перед тем как подняться на поверхность, ему пришлось сесть на скамью. Кто-то, остановившись, спросил, нужна ли ему помощь. На улице он постоял недолго среди бурлящей толпы, затем бросил газету в урну и зашагал к дому своей бабушки, на Консетт-Мьюз.

II

В доме на Консетт-Мьюз Камилла выдвинула верхний ящик туалетного столика, взяла оттуда маленькую склянку и высыпала на ладонь две белые пилюли. Конечно, не следует часто прибегать к двойной дозе, но изредка это не опасно. Доктора всегда осторожничают сверх меры. Приняв лекарство, она вернулась к туалетному столику и тщательно освежила макияж, уделив особое внимание глазам и складкам у рта; она глядела на себя в зеркало, и ей казалось, что вопреки всем косметическим средствам на ее лице остались следы пережитого потрясения. Она снова принялась думать о Джоне...

Если бы можно было утаить это от Джастина... Джон явно прибыл в Великобританию из-за своей невесты-англичанки или в связи с какими-то делами, он не собирался встречаться со своими родными. Джастин лишь испытает боль, узнав, что отец в Лондоне и не пытается связаться с сыном. Обида внезапно сдавила ей горло, у нее заболели глаза. Это бесчеловечно со стороны Джона — выбросить семью из души настолько, чтобы, вернувшись через десять лет на родину, даже не уведомить об этом мать.

— Не то чтобы мне хотелось увидеть его,— произнесла она, обращаясь к самой себе,— мне нет дела до того, навестит он меня или нет. Тут важен принцип, само отношение.

Слезы снова потекли по ее щекам, портя свежий макияж; она встала, в задумчивости подошла к окну. Вдруг Джастин узнал, что отец в Лондоне? Он пойдет к нему и в итоге неизбежно полностью окажется под его влиянием... Джастин только производит впечатление взрослого, зрелого, уравновешенного девятнадцатилетнего человека, на которого трудно оказать влияние, но Джон способен без труда воздействовать на кого угодно... Если он захочет отнять у нее Джастина — нет, конечно, не захочет. Что он когда-либо сделал для Джастина? Именно она вырастила мальчика. Джону не было до него дела. Джастин принадлежит ей, а не Джону, и Джон понимает это не хуже ее.

Она снова подумала о Джоне, и боль стрелой пронзила мозг. Он всегда был такой. Всегда. С самого начала. Все эти няньки ничего не могли с ним поделать. Он никогда не слушал ее, свою мать. Всегда стремился навязать свою волю окружающим, делал то, что хотел, что ему нравилось.

Она вспомнила о том, как отправила его в школу-интернат на год раньше положенного срока, чувствуя, что не справится с ним. Он не скучал по мне, вспомнила она, напротив, он упивался своей свободой, независимостью; он обрел новые объекты для завоевания, получил возможность подчинять себе или колотить ровесников, изумлять учителей или насмехаться над ними в зависимости от настроения. И затем в его жизни появилась музыка, игра на фортепиано.

— Боже! — нарушил тишину комнаты ее голос.— Это кошмарное пианино!

Он увидел инструмент в пятилетнем возрасте, пытался сыграть на нем и потерпел неудачу. Этого оказалось достаточно. Он успокоился лишь тогда, когда овладел фортепиано в совершенстве; даже сейчас она помнила бесконечные упражнения, выматывавшие ей нервы. Позже появились девушки. Каждая из них представляла собой вызов; когда он подрос настолько, чтобы замечать их, его взору открылся целый мир, ждущий, чтобы он