полковник.
Краснов скосил на него глаза, глянул выжидающе, — может, полковник что скажет, может, по тону, по взгляду, по тому, что полковник скажет, он, Краснов, поймет, что его ожидает? Машина летела по шоссе, город приближался, но никто ничего не говорил; только водитель дядя Миша изредка покрякивал и поправлял одной рукой усы. И уже у ворот, когда машина остановилась, когда все вышли и Краснова конвойные повели в камеру, полковник заговорил:
— Удачное, черт возьми, выбрали они место. Не подступишься. Ни лесу, ни строений. Голизна. Попробуй тут вести наблюдение. А может, что придумаем, а, лейтенанты?
Полковник говорил громко и хрипловато, но Краснов его уже не услышал. Не слышал он и того, что ответил ему старший лейтенант:
— Придумаем что-нибудь, Василий Степанович,
По шоссе, блестя лаком, уверенно катился форд. День стоял тихий и задумчивый — и лес по сторонам дороги притих, о чем-то задумавшись, и небо, все в осенней дымке, грустя, чуть затуманилось, и поля, когда лес отступал от шоссе, лежали уставшие и притихшие. Форд шел голубой и нарядный, все в нем блестело и лучилось — и бамперы, и облицовка радиатора, и стекла, досиня прозрачные, и кузов, покатый и приземистый, и это было так неожиданно — будто блеск и яркие краски ворвались сюда из иного, нарядного дня. Высокий, худой, остроплечий человек, привалившись к сиденью, лениво правил; он сидел и курил, и казалось, отдыхал, ни о чем не заботясь; машин шло мало, но, когда они обгоняли его, он поворачивался и зорко взглядывал и так же зорко и остро взглянул, увидев сбоку дороги забор, какие ставят строители, и за ним экскаватор, а перед забором — дощатый длинный сарай с забитыми окнами. Начинался подъем на холм и поворот. Человек, тормознув, удивленно поднял брови; он проезжал тут дня два назад, ничего еще не было — холм и по обе стороны голые поля; уж не кэмпинг ли задумали возвести тут строители? А что — место бойкое, веселое. Человек поехал на малой скорости — поворот, оглянулся — что-то все-таки показалось ему необычным, но там все так же стоял забор, экскаватор застыл, опустив в землю ковш, сарай был закрыт на замок; строители отдыхают, сегодня воскресенье, понятно, почему тут никого не было. Человек завернул машину, поставил ее на обочину, вышел. Он открыл капот, покопался, присел, будто бы у колеса; вытащил из кармана коробку, отвалив камень, не успев выпрямиться, увидел, как в сарае открылась дверь — она была на замке и вдруг открылась; человек, растерявшись, стоял, не зная, что делать, — брать ли то, что положил под камень, садиться ли в машину, в его глазах мелькнул ужас. А от сарая уже шагал крупно и быстро невысокий, коренастый, с широким лицом человек, за ним шли еще двое — тех он не успел как следует разглядеть; шедший первым проговорил властно:
— Предъявите документы. — А вы кто такой? — Полковник Никодимов. Из Комитета госбезопасности. — Вот мои документы. В чем дело? — Смирнов, возьмите-ка из-под камня коробку, — приказал полковник. — Старший лейтенант Харитонов, у вас все в порядке? — Все в порядке, Василий Степанович. И только тут человек заметил, что третий, подходя, крутнул ручку кинокамеры. Полковник развернул паспорт и корреспондентский билет. — Ага, — сказал он так, будто и не ждал ничего иного. — Карлос Родригес. Корреспондент “д'Энформасьон”. Вам придется поехать с нами. Родригес, соображая, что ему делать и говорить, шагнул к машине. За ним следили — значит, есть улики; тайник и коробка, и он сам у тайника — все заснято; и записка в коробке и паспорт для Краснова — теперь как вещественные доказательства. Оснований для ареста более чем достаточно. И он не сказал ни слова, и только когда высокий, с покатыми плечами младший лейтенант сел за руль его машины, у него от боли сжалось сердце; он устало сгорбился на сиденье и поморщился. Василий Степанович почувствовал, что устал. С ним не раз бывало такое, и чем дальше, тем случалось чаще, утомишься, не поспишь ночь-другую — и готово: прежде все как-то само собой отходило, а теперь нужен был отдых. Хочешь не хочешь — придется смириться. Годы… Вошел Семен. — Мы вас ждем, Василий Степанович. — За Красновым послали? — Сейчас его приведут. — Вот что, Семен, — Василий Степанович сел за стол, придвинул к себе бумаги. — Проводите допрос сами. Я загляну, когда очередь дойдет до Родригеса. А сейчас у меня тут дела… Семен поглядел на него исподлобья: нездоров? Нет, ничего, как будто все в порядке. Он видел, каким бывает Василий Степанович, когда у него болело сердце. У двери Семен оглянулся: — Мне кажется, Краснов многого не сказал. Зачем ему надо было ехать в Ростов? Что-то он бормотал насчет крекинг-заводов. У него, очевидно, было несколько заданий. Василий Степанович копался на столе в бумагах. — Не сказал Краснов и того, что до поездки к нам работал в разведшколе, — напомнил он. — Так, значит, мы продолжаем. Василий Степанович кивнул. Семен ушел. Никодимов отодвинул бумаги. Он сидел и вспоминал последние дни — и что делал Семен, и что говорил, и как он все делал, и вдруг узнал в нем себя: и сам бы сделал так, и сам бы так сказал, и так повел дело. С балкона несло холодком, посвежело. Василий Степанович склонился над бумагами, стал читать: бумаг было много, почта накопилась большая; он читал и думал о себе и о Семене и не думал только о том, что раздастся звонок или придет телеграмма, и все опять начнется сначала. Он знал, что это так и будет. Так уж устроен мир: пока существует империализм, чекиста всегда ждут заботы.
По шоссе, блестя лаком, уверенно катился форд. День стоял тихий и задумчивый — и лес по сторонам дороги притих, о чем-то задумавшись, и небо, все в осенней дымке, грустя, чуть затуманилось, и поля, когда лес отступал от шоссе, лежали уставшие и притихшие. Форд шел голубой и нарядный, все в нем блестело и лучилось — и бамперы, и облицовка радиатора, и стекла, досиня прозрачные, и кузов, покатый и приземистый, и это было так неожиданно — будто блеск и яркие краски ворвались сюда из иного, нарядного дня. Высокий, худой, остроплечий человек, привалившись к сиденью, лениво правил; он сидел и курил, и казалось, отдыхал, ни о чем не заботясь; машин шло мало, но, когда они обгоняли его, он поворачивался и зорко взглядывал и так же зорко и остро взглянул, увидев сбоку дороги забор, какие ставят строители, и за ним экскаватор, а перед забором — дощатый длинный сарай с забитыми окнами. Начинался подъем на холм и поворот. Человек, тормознув, удивленно поднял брови; он проезжал тут дня два назад, ничего еще не было — холм и по обе стороны голые поля; уж не кэмпинг ли задумали возвести тут строители? А что — место бойкое, веселое. Человек поехал на малой скорости — поворот, оглянулся — что-то все-таки показалось ему необычным, но там все так же стоял забор, экскаватор застыл, опустив в землю ковш, сарай был закрыт на замок; строители отдыхают, сегодня воскресенье, понятно, почему тут никого не было. Человек завернул машину, поставил ее на обочину, вышел. Он открыл капот, покопался, присел, будто бы у колеса; вытащил из кармана коробку, отвалив камень, не успев выпрямиться, увидел, как в сарае открылась дверь — она была на замке и вдруг открылась; человек, растерявшись, стоял, не зная, что делать, — брать ли то, что положил под камень, садиться ли в машину, в его глазах мелькнул ужас. А от сарая уже шагал крупно и быстро невысокий, коренастый, с широким лицом человек, за ним шли еще двое — тех он не успел как следует разглядеть; шедший первым проговорил властно:
— Предъявите документы. — А вы кто такой? — Полковник Никодимов. Из Комитета госбезопасности. — Вот мои документы. В чем дело? — Смирнов, возьмите-ка из-под камня коробку, — приказал полковник. — Старший лейтенант Харитонов, у вас все в порядке? — Все в порядке, Василий Степанович. И только тут человек заметил, что третий, подходя, крутнул ручку кинокамеры. Полковник развернул паспорт и корреспондентский билет. — Ага, — сказал он так, будто и не ждал ничего иного. — Карлос Родригес. Корреспондент “д'Энформасьон”. Вам придется поехать с нами. Родригес, соображая, что ему делать и говорить, шагнул к машине. За ним следили — значит, есть улики; тайник и коробка, и он сам у тайника — все заснято; и записка в коробке и паспорт для Краснова — теперь как вещественные доказательства. Оснований для ареста более чем достаточно. И он не сказал ни слова, и только когда высокий, с покатыми плечами младший лейтенант сел за руль его машины, у него от боли сжалось сердце; он устало сгорбился на сиденье и поморщился. Василий Степанович почувствовал, что устал. С ним не раз бывало такое, и чем дальше, тем случалось чаще, утомишься, не поспишь ночь-другую — и готово: прежде все как-то само собой отходило, а теперь нужен был отдых. Хочешь не хочешь — придется смириться. Годы… Вошел Семен. — Мы вас ждем, Василий Степанович. — За Красновым послали? — Сейчас его приведут. — Вот что, Семен, — Василий Степанович сел за стол, придвинул к себе бумаги. — Проводите допрос сами. Я загляну, когда очередь дойдет до Родригеса. А сейчас у меня тут дела… Семен поглядел на него исподлобья: нездоров? Нет, ничего, как будто все в порядке. Он видел, каким бывает Василий Степанович, когда у него болело сердце. У двери Семен оглянулся: — Мне кажется, Краснов многого не сказал. Зачем ему надо было ехать в Ростов? Что-то он бормотал насчет крекинг-заводов. У него, очевидно, было несколько заданий. Василий Степанович копался на столе в бумагах. — Не сказал Краснов и того, что до поездки к нам работал в разведшколе, — напомнил он. — Так, значит, мы продолжаем. Василий Степанович кивнул. Семен ушел. Никодимов отодвинул бумаги. Он сидел и вспоминал последние дни — и что делал Семен, и что говорил, и как он все делал, и вдруг узнал в нем себя: и сам бы сделал так, и сам бы так сказал, и так повел дело. С балкона несло холодком, посвежело. Василий Степанович склонился над бумагами, стал читать: бумаг было много, почта накопилась большая; он читал и думал о себе и о Семене и не думал только о том, что раздастся звонок или придет телеграмма, и все опять начнется сначала. Он знал, что это так и будет. Так уж устроен мир: пока существует империализм, чекиста всегда ждут заботы.