была проложена дорога, мы сначала нечего не слышали, кроме шума ветра в ушах. Но потом мы услышали. Кто-то скулил — тонко, прерывисто, словно задыхаясь.

— Это ребенок, — сказал Дон. — Детеныш.

— Детеныш, да не человеческий. Это какой-нибудь щенок, звереныш.

Мы смотрели друг на друга в редеющей тьме, вслушиваясь.

— Это там, наверху, — сказал Дон.

Мы выбрались из котловины и поднялись к невысокой каменной изгороди. За ней угадывалось большое поле, его дальний конец терялся в предрассветном сумраке. Футах в ста от изгороди черным расплывчатым пятном проступала рощица. Над изгородью высилась упругая стена ветра — он дул нам в лицо, заходя от рощицы, с поля. Мы облокотились на изгородь и, вглядываясь в рощицу, прислушались. Но скулили где-то ближе, и через секунду мы увидели священника. Он лежал ничком, с внутренней стороны изгороди, его сутана задралась ему на голову и чуть-чуть, еле заметно подергивалась, то ли наполненная, напруженная ветром, то ли повторяя движения священника. Но что бы он ни означал, этот звук, он не предназналался для чужих ушей, потому что, когда кто-то из нас резко шевельнулся, священник умолк. Но он не поднял голову, и задравшаяся сутана продолжала трястись. Или нет, она не тряслась: это были судороги, корчи. Дон толкнул меня локтем. Мы двинулись вперед, вдоль изгороди.

— Давай-ка спустимся, тут вроде не так круто, — сказал он спокойно. Сереющая в рассветных сумерках дорога полого шла под гору. Рощица проступала черным расплывчатым пятном футах в ста от изгороди. — А где же велосипед? — спросил Дон.

— Сходи к тете с дядей, — сказал я. — Где ж ему еще быть?

— Хотя правильно они должны были его спрятать. Конечно же, они должны были его спрятать.

— Давай-ка пошевеливайся, — сказал я. — Да поменьше трепись.

— Правда, может, они думали, что мы его отвлечем и... — Он вдруг замолчал и остановился. Я ткнулся ему в спину и тоже увидел: высокие металлические рога, как будто за изгородью притаилась железная антилопа. В ветреной рассветной мгле черная клякса рощицы казалась пульсирующей, словно она дышала, жила. Потому что мы были очень молодыми, а ночь, тьма — даже такая ледяная и ветреная — непереносима для молодых. Молодым нельзя бодрствовать ночью: только сон может спасти их от темных, невыразимых, во веки веков неисполнимых надежд и желаний.

— Да иди же ты, будь оно все проклято, — сказал я.

Высоко вскинутый вещевой мешок горбатил его; торчащий из-под мешка толстый, как кольчуга, но тугой, плотно обтягивающий бедра свитер выглядел смехотворно, да и -весь он был безобразный, нелепый и несчастный — несчастный, потому что смехотворный, да еще потому, что без куртки, в одном свитере, он совсем закоченел. И я был таким же: безобразным, нелепым и несчастным.

— Будь он проклят, этот ветрище. Будь он проклят, этот ветрище.

Мы спустились к дороге. Здесь было потише, и я вытащил бутылку, и мы выпили. Бренди было здорово крепкое.

— Тоже мне, не может он видеть, как я таскаю эту тяжесть! Проклятый ветрище. Проклятый ветрище. Проклятый ветрище.

— Дай-ка сигарету.

— Они у тебя.

— Нет. Враль треклятый. — Он пошарил в карманах и вытащил сигареты. Но я уже шел по дороге.

— Возьми сигарету. И давай прикурим здесь, пока тихо...

Я шел вперед по дороге. Она выползла из котловины и впереди вытянулась вровень с полем. Потом я услышал шаги — Дон шел сзади. Мы вышли на гору, в ветер. Над моим плечом, обгоняя нас, светящейся лентой летели искры Доновой сигареты: ветер, мистраль — черный, стылый, наполненный яростными ледяными пылинками, — дул в полную силу.

Сокращенный перевод с английского Андрея Кистяковского