человек в черном трико повторял столько раз доносившиеся с арены цирка таинственные, вероятно уругвайские слова:

— Шестерка — эвр-р-рика! Семерка — тр-р-рент!

Игрок помедлил и, скинув пиджак, победно, как в те минуты, когда он швырял противника на ковер, выкрикнул:

— Восьмерка — гладиатор-р!

На столе лежал туз, а не восьмерка.

— Перебор! Гони монету, — хриплым голосом потребовал партнер.

«Маска смерти» опустил глаза-буравчики, с удивлением рассматривая карту. Руки его с ладонями, похожими на лопаты, шарили по столу.

Таня давно уже перебежала в комнату, где сидели игроки. Теперь она убирала стаканы, по временам вскидывая глаза на перегородку, за которой скрывались мы.

Я смотрел не отрываясь. Видимо, проигрыш был велик, и «Маска смерти» не любил проигрывать. Чего только не вытворял череп на груди чемпиона! Как живой, он растягивал рот и в злобной улыбке угрожающе скалил зубы.

Таня перегнулась через край стола, чтобы достать грязные стаканы. Неожиданно рука «Маски смерти» опустилась на плечо девочки и сжалась, как клешня рака.

— Брысь, гаденыш! — пробормотал уругваец.

Пригнув девочку к полу, рука его скользнула к Таниной голове, схватила за волосы и дернула с такой силой, что девочка стукнулась лицом о ножку стола.

Перегородка скрипнула под напором Ласькиного тела. Я подумал, что сейчас доски не выдержат и мы очутимся лицом к лицу с «Маской смерти». Но перегородка держалась крепко. В каморке продолжал царить полумрак.

— Подлюга! — прошептал Ласька.

Через несколько секунд прибежала Таня.

— Завтра приду, хлопчики! — пообещала она, проводив нас и прощаясь у ворот.

— Часто он тебя так? — вместо ответа спросил Ласька.

— Часто! Он же такой вреднючий!

Мы вышли на улицу.

У мостика Ласька помедлил, потом вслед за Таней нырнул в щель ворот и вернулся с веревкой для сушки белья. Он перетянул веревку поперек мостика; крепко привязал ее к одной вербе и обмотал вокруг ствола другой, так что получилась преграда, невидимая в темноте.

Ласька ничего не объяснял мне, но я начинал понимать его план.

— Алешка! — подозвал он. — Ты не боишься? Тогда покарауль у ворот. Пройдет этот «Маска смерти» — свистни. Или прокукуй два раза. Сумеешь?

Я кивнул головой.

Было тихо, даже Ветка не лаяла. Наконец послышались шаги, скрип досок, и на крыльце показались два человека. Я едва удержался, чтобы не подать сигнал. Деменюк, посветив фонарем, почти сразу снова скрылся, с силой захлопнув дверь.

В темноте петляя по двору, останавливаясь и насвистывая что-то, брел один «Маска смерти». Пока он открывал калитку, я неестественным голосом прокуковал два раза.

Никто не отозвался.

Слышно было, как шлепают по грязи тяжелые сапоги, как скрипнули бревна мостков.

Потом раздался всплеск от грузного тела, упавшего в воду, и громкий вопль.

Я подбежал к Лаське. Он стоял на краю канавы и смотрел вниз. Там, в поблескивающей при звездном свете жидкой грязи, Отплевываясь, тяжело дыша и ругаясь на всех языках мира, барахтался «Маска смерти».

Я взглянул на Лаську, который стоял, нахмурив брови, черными смелыми глазами глядя вниз, и подумал: «Конечно, Таня права: Ласька совсем как тот Мексиканец из книги. И, конечно, Мексиканец победил. Это ничего, что Мексика еще закрашена буржуйской краской».

И я подумал, что надо, как делают это рефери после схватки, поднять Ласькину руку и объявить его победителем.

И хорошо, если бы Таня видела, как я объявляю Лаську победителем.

…«Маска смерти» ворочался в грязи, выбирался на откос и снова, соскальзывая, с проклятиями бухался в жидкую грязь. Со стороны дома Деменюка послышался шум, собачий лай, показался тусклый огонь фонаря.

— Бежим! — коротко сказал Ласька.

Путь наш лежал мимо цирка на Сенной площади. Уже светало. Ветер трепал афишу, извещавшую, что сегодня решающие схватки на звание чемпиона мира по вольной французской борьбе.

Но мы-то знали: все, что произойдет в цирке, чепуха. «Маска смерти» уже сбросил маску и валялся на обеих лопатках.

Тощий и голодный дрессированный конь, часто поднимая ребристые бока, тащил в гору бочку с водой. Наездница стирала белье в деревянном корыте, акробат Паулио, сидя на бревне, задумчиво курил самокрутку.

Сейчас мы не обращали на все это внимания. Цирк не владел больше нашими сердцами. Цирк оставался позади, а что ждало нас, мы не знали. Во всяком случае, что-то большое и важное.

Издалека доносились выстрелы. Ласькин отец, Яков Александрович, стоял в открытых дверях.

— Где же вы пропадали? — спросил он только. — Я невесть что передумал…

НАЛЕТ

Ночи кажутся еще более длинными и темными оттого, что мы все время ждем нового налета. Яков Александрович несколько раз за ночь одевается и выходит посмотреть, что делается на улице; без него совсем страшно.

Когда налетает банда, сначала слышно, как стучат копыта по шляху, потом доносится грохот моста через Пятицу, потом, если налет случается днем, с коротким металлическим звуком падают железные шторы на магазинах, захлопываются ставни, город слепнет; от Соборной площади вниз по Махновской мчатся всадники, стреляя на ходу из обрезов по окнам, стенам, витринам магазинов.

На этой неделе было уже два налета.

За стеной всхлипывает восьмилетняя Лиля, дочь сапожника Бергмана; у нее погромщики убили мать.

— Не плачь, — уговаривает девочку отец. — Разве можно забить все гвозди, какие есть на свете, в одну подошву, и разве можно вместить все горе в одном сердце? Что мы будем делать, если оно не выдержит?

Лиля затихает. Сапожник стучит своим молотком. Ботинок для починки нет — в такие дни некогда думать о том, чтобы поставить новую подошву, — и он прибивает набойки к старым Лилиным туфлям.

Над городом стелется черный дым: в Песковских выселках горит сахарный завод. Купола собора сверкнут золотом и прячутся в дыму. Пахнет горячей патокой, и кажется, что где-то пекут пироги. Нищий Магазанник, как всегда, стоит у аптеки Янушпольского и, протянув потемневшую от времени морщинистую руку, обращается к кому-то с просьбой о помощи; не к прохожим, потому что их нет на улице. Может быть, к булыжникам мостовой, состарившимся вместе с ним…

Опять застучали копыта. Мы подбегаем к окну, но из-за угла показались не бандиты, а тощая лошадь и балаган, обклеенный полинявшими от дождя афишами. Это уезжает цирк.

Жаль все-таки, что мы больше не увидим его.

— Надо отправить вас в Москву, — говорит Яков Александрович. — И скорее, как только можно скорее. Детям тут нельзя ни жить, ни учиться. Я уже договорился с машинистом Калугиным. Он отвезет вас на