меня на велосипеде, называвший меня: «Прелестное дитя, прекрасное дитя». Так этому писарю пришлось много раз видеть мой ужас при появлении в конце улицы стада или при дальнем гудке автомобиля. Я соскакивала на ходу, бросалась через канаву, лезла в чужой сад через забор».

Так это в ней перемешалось. Детство и дар. Страхи и ожидание подарков. Некоторая болтливость, присущая ее возрасту. Лаконизм и точность в стихах.

Всякие там мишки и слоники еще не покинули привычных мест на подоконнике. Часто ее опять тянет в их круг. Впрочем, это так, минутное чувство, столь же необъяснимое, как слезы.

Воспоминание в Царском Селе

Детство действительно кончилось.

Хотя бы потому, что рядом идет война.

О войне у Лютика есть сведения куда более достоверные, чем газетные известия. Несколько раз в день она бывает в царскосельском лазарете, где сестрой милосердия работает ее мать.

В лазарете почти так же, как на поле боя. Здесь умирают, стонут, просят о помощи. Лютик тоже воюет как умеет: разносит обеды, моет посуду, читает газеты раненым.

Конечно, много обезьянничает. Говорит чуть иронически, устало-небрежно, кисло-пренебрежительно. Эти интонации она позаимствовала у новых знакомых и переиначила на свой лад.

Играя чужую роль, становишься другим человеком. Набираешься опыта. Угадываешь то, что недоступно сверстникам. Другие девочки ничего не видят, кроме бантов и заколок, а ей представляется финал жизни.

Маленькие дозы лечебны, а слишком большие смертельны. Возможно, поэтому современник видит картину не в целом, а во фрагментах. Сначала он не делает выводов, но только отмечает: жизнь, и без того нелегкая, стала еще невыносимей.

«Во время Октябрьского переворота занятия прекратились, - писала Лютик, - и я несколько раз напрасно пешком добиралась по боковым улицам только для того, чтобы впустить … испуганных девочек, приносивших панические слухи с разных концов города. Бегство Керенского, казавшегося до тех пор театральным героем, принимавшего розы и поклонение, вызывало порой негодование среди обожавших его девчонок. Он перестал быть идолом, а взамен него некого было поставить. («Не этого же плешивого, страшного Ленина, говорящего такие ужасные вещи!»)»

Так она говорила о новых обстоятельствах. Конечно, не она одна рассуждала легкомысленно. Ее знакомому по Царскосельскому парку тоже все стало ясно не сразу.

Только когда все окончательно завершилось, Николай Александрович занервничал.

Волнения усилились после того, как вместе с семьей он покинул резиденцию.

Зачем их увозят? Уж не в те ли они едут края, откуда некогда явился Распутин? Или такая закавыка: вся его жизнь прошла среди людей знакомых, а сейчас все больше незнакомых…

По причине то ли забывчивости, то ли близорукости император обнаруживал себя в прошлых временах. В такие минуты он приветствовал охранников столь же дружелюбно, как некогда прохожих в Екатерининском парке…

Что касается Лютика, то ее отношения с новой жизнью были не то что натянутые, но как бы шапочные. Это царя девочка знала лично, а председателя нового правительства - только по фото. Правда, императора отсутствие знакомых пугало, а ее - ничуть. Как-то сразу она свыклась с тем, что вокруг мир - чужой и недружелюбный.

Еще недавно Лютик отвечала царю: «Вы меня принимаете за другую». Вот и сейчас она могла сказать своим ломким голосом, очень подходящим для плохо скрытой обиды: «Меня не так просто запугать».

Откуда у нее эта кокетливая интонация, за которой скрыто настоящее бесстрашие?

Дело в том, что прежде личное время и время историческое не совпадали, а сейчас заторопились с одинаковой скоростью. Возраст Лютика в жизни приблизился к тому, что угадывается по ее стихам.

Люди этого поколения едва ли не каждый год начинали заново. Она тоже прощалась неоднократно. Со своим детством. С ушедшим миром, на каждом шагу напоминавшим о себе обломками. С человеком, в чье отсутствие резиденция превращалась в музей.

…В двадцать третьем году Лютик вновь оказалась в Царском Селе. Странное это дело - возвращаться в родные места. Ходишь по городу, словно смотришься в гигантское зеркало, что-то узнаешь, а что-то - нет.

Конечно, дворцы на своих местах. Екатерининский - так же синь, Александровский - желт. Только она совершенно другая. Как бы дальняя знакомая той девочки, что пуще всего на свете боялась коров и автомобилей.

В общем, Лютик совсем взрослая. Уже не гадкий утенок, а лебедь, то есть - советский человек, то есть - фигура трагическая и обреченная.

Глава вторая. Уроки математики. Уроки поэзии

Новая жизнь

Другая жизнь - так другая жизнь, как видно, решила она про себя. Это даже естественно, что ее взрослость совпала с превращением знакомого города в незнакомый.

Бесстрашие перед смертью - чувство необременительное. Тем более, что оно проявляется